В ходе прошедшего летом 2017 года в Москве традиционного форума It’s Time for Moscow о том, что происходит в столице России высказался Дмитрий Кондрашов, что вызвало острые дебаты в соцсетях.
Уже тогда Дмитрий пообещал, что краткий комментарий наверняка выльется у него в большое размышление. Так и произошло: предлагаем вниманию читателя текст, который опубликован в журнале "Окно в Европу".
"Сейчас здесь, в Москве, формируется новый русский образ жизни. Вначале в столице. А потом начинает переходить в другие крупные города, проникает и в самые маленькие городишки.
В Москве начал стремительно рождаться образ России XXI века. Это фантастическое, колоссальнейшее зрелище. И я счастлив, что мне удаётся его наблюдать. Помните, как говорили: Москва — большая деревня. Так вот, Москва из антигорода превращается в мощнейшее городское пространство.
Причём Москва не копирует другие города. В своё время Санкт-Петербург взял самое лучшее из Венеции, Парижа, Версаля, Амстердама и создал своё новое городское пространство, всё это компилировал... Так и сейчас то же самое происходит в Москве. Все эти процессы сравнимы с тем, как преобразовывал Россию Пётр Первый" — это цитата из моего интервью, данного британскому русскоязычному телеканалу на мероприятии, которое называлось It’s Time for Moscow, организованном мэрией Москвы для иностранных журналистов и наших соотечественников.
И позже, в комментариях, мне пришлось дать обещание более полно раскрыть высказанные мысли о новом образе жизни, что я с удовольствием и делаю на страницах нашего журнала.
Для начала сформируем определение этого понятия. Наиболее часто оно встречается в словосочетании «американский образ жизни», где оно претендует на устойчивое описание американской этничности через набор определённых традиций и правил, а также ценностных ориентиров, которые определяют коллективное поведение большинства американцев, и в свою очередь сам этот образ жизни в американском понимании становится ценностью, которую надо защищать и пропагандировать.
В тот момент, когда образ жизни рождает оригинальные идеи, воплощённые в обычаи, он превращается в «мягкую силу», которая состоит вовсе не из политических технологий, а из тысячи бытовых мелочей, из взаимоотношений людей, как личных, так и общественных и деловых, и, конечно, из их духовного состояния, выраженного в искусстве.
Так, в древности эллинский образ жизни породил многонациональную цивилизацию, а потом, скрестившись с другим, тоже привлекательным — римским, уже в Византии, трансформировался в образ жизни, который мы знаем как православный мир, который Русь приняла на свою почву и так же трансформировала, имплантировав в него и свои древние обычаи и традиции Орды, а позже при Петре и элементы западного пути развития христианского мира.
Причём оба эти момента — как принятие христианства, так и петровские реформы — крайне показательны: в эти эпохи существовавший образ жизни переставал обеспечивать насущные потребности государства в военной, экономической и технологической областях и обрекал народ на трагичное будущее перед лицом внешних вызовов. Князю Владимиру, чтобы свернуть с пути, хотя и героической, но самоубийственной языческой экспансии Святослава, понадобилось сменить образ жизни всего народа. Пётр же ограничился сменой образа жизни элиты, что, по мнению многих историков и экспертов, и стало причиной русской катастрофы, столетие которой мы отмечаем в этом году. Более того, на мой взгляд, события русской революции стали продолжением петровских реформ в том, что они ускоренно распространили введённый им только для высших слоев общества просвещённый образ жизни на весь народ.
Но, как уже я отметил выше, образ жизни — это не идеология, а тысячи бытовых мелочей, определяющих поведение людей, а значит, под каждый образ жизни необходимо создавать инфраструктуру, на которую этот быт опирается. То есть создавать новые экономические формы, обеспечивать структуры управления и контроля, иногда новые транспортные артерии и, безусловно, новую среду обитания человека, позволяющую ему порвать с прошлым и принять предлагаемые новшества.
Несмотря на все усилия и успехи россиян в восстановлении своего государства после крупнейшей геополитической катастрофы — распада СССР, можно сказать, что сложившийся в 1990-е и 2000-е годы образ жизни россиян сегодня не отвечает тем задачам, которые стоят перед государством и народом. Ведь по сути этот образ жизни одновременно архаичен и эклектичен, так как в его основе лежит ещё советская, то есть обеспечивающая быт того периода, инфраструктура и противоречащая ей капиталистическая система отношений, в свою очередь, во многом воспринятая от американского образа жизни.
Если положить руку на сердце, то современный россиянин, даже патриот России — суть продукт американского образа жизни.
Как русская литература вышла из «Шинели», так и нынешний русский патриотизм вышел из «Рэмбо», «Рокки», «Харли Дэвидсона и ковбоя Мальборо» и «Фореста Гампа» и десятков других голливудских фильмов.
После падения советской системы вся наша идейная и творческая энергия сопротивления идеологическому диктату, сохранив свой мощный потенциал, обрушилась на нас же самих.
Итог — нормой творчества стало создание концентрированной чернухи как самоцели, сам был грешен.
Не иностранные агенты, а мы сами, пускай и невольно, запустили процессы самоуничтожения нации. Мы перестали любить и уважать себя как общность, а порой не слишком высоко оценивали и самих себя любимых. Мы не только миру, но и себе не могли сказать, кто мы такие и за что нас любить, уважать. Весь прошлый опыт самоопределения, воспитанный в нас, оказался бесполезен в том мире, куда мы вышли из советской изоляции.
Частично ситуацию с естественным запросом на позитивное отношение к себе спасли «Старые песни о главном» во всех их проявлениях, то есть обращение к части советского наследия, но это был не патриотизм, а уход из реальности.
А в это время (1990-е) Голливуд просто снимал фильмы о самых простых вещах — дружбе, ценности семьи, любви к родине — просто потому, что она родина. О героях, сражающихся за справедливость, и о защитниках — слабых и угнетённых.
Происходили поразительные вещи: например, ни одна организация воинов-афганцев не посчитала оскорбительным и недопустимым показ серии о Рэмбо в Афганистане. Наоборот, никто не ассоциировал себя с лубочными советскими, но принимали сторону правильного мужика в исполнении Сталлоне. Мы желали победы не фантомному Ивану Драге, а Рокки (вообще Сталлоне — наше патриотическое всё). Мы воспринимали как свои мысли Фореста о его стране. Мы начали воспроизводить образы положительного героя, данного нам Голливудом 1990-х.
А так как другой страны у нас не было, мы начали любить свою. Вершиной этого явления и манифестом рождения новой модели русского патриотизма стал «Брат-2».
Абсолютно американский по форме и русский по содержанию и, кстати, абсолютно не антиамериканский (степень критики американской действительности там не больше, чем в том же «Харли Дэвидсоне и ковбое Мальборо»), но позитивно заявляющий: мы научились любить родину так же, как и вы, но свою, и она у нас одна.
Поразительно и то, что песни, бывшие порождением нашего декаданса 1980–1990-х, обрели в таком позитивном контексте абсолютно жизнеутверждающее начало. Символическим является и то, что зрелищность, эффектность фильму придали именно американские кинематографисты.
На мой взгляд, этот генезис современного русского патриотизма из американского и стал причиной столь болезненной реакции русских на начавшееся в середине 2000-х противостояние с США. Впрочем, и США к тому времени перестали быть страной Рокки, что добавило неравнодушной остроты к нашему отношению к Америке (вспомните гениальное высказывание из фильма «Стиляги»: «В Америке стиляг нет. Но мы-то есть!»).
Со времени появления фильма «Брат-2» многое изменилось: Россия создала принципиально новую, эффективную военную инфраструктуру, обеспечившую качественные изменения в армии, создаются новые международные транспортные коридоры, которые станут основой модернизации российской промышленности, создана одна из наиболее эффективных технологий электронного государства и финансового оборота, что станет базой для прорывного развития цифровой экономики.
Можно перечислить множество других позитивных изменений: появляются регионы опережающего развития, которые впервые стали перетягивать на себя внутреннюю мобильность населения, традиционно ориентированную на Москву и Санкт-Петербург.
Всё это закладывает основы инфраструктуры нового образа жизни, более отвечающего вызовам, которые сегодня стоят перед народом России. Но отстающей сферой, которая тянет назад, оказались сферы быта и человеческих отношений, те элементы, которые должны стать цементом, объединяющим все достижения России в образ жизни.
Причина очевидна — в России отсутствовала инфраструктура, которая подвигла бы к изменениям и стала средой для возникновения новых традиций и обычаев. В первую очередь это относится к городской среде, причём не только Москвы, но и других крупных городов. Эта сфера за все годы подвергалась только неким косметическим изменениям, вроде точечной застройки времён Лужкова, в итоге родился массовый диссонанс, когда среднестатистический россиянин, уверенный, что он знает из голливудских и европейских фильмов или же узнавший в туристических поездках, «как должно быть», обитал в среде, которая не соответствовала его убеждению о том, «как надо». И этот разрушительный диссонанс мог быть решён только одновременным изменением и среды, и представлением о том, «как надо».
И именно этот двунаправленный процесс одновременного изменения пространства обитания и представления о нём сегодня происходит в результате масштабной реновации Москвы.
Я, пожалуй, соглашусь с мнением публициста Александра Баунова о том, что причиной запуска процесса модернизации стали протестные акции 2011–2012 годов. «Зимой 2011/12 года городской, преимущественно московский средний класс потребовал, чтобы считались с его чувством собственного достоинства, — захотел, во-первых, свободы, во-вторых, комфортного государства. Как раз накануне протестов стараниями “Афиши” и “Большого города” заговорили об общественных пространствах, а “Дождь” поставил несколько первых велопарковок», — пишет он в статье на портале Центра Карнеги.
Но если Баунов считает, что реконструкция Москвы стала просто хитрым ответом власти на протесты, то на мой взгляд — протесты всего лишь сделали для власти очевидной проблему существующего диссонанса. Властям стало понятно, что создание нового образа быта россиян (для начала только москвичей) также является насущной проблемой, без которой успехи в иных направлениях могут не дать ожидаемых результатов.
Впрочем, и Баунов признает: «То, что происходит, — это, несомненно, переход России из страны третьего мира в страну первого по некоторому количеству параметров».
И приводит весьма точные доказательства как своего тезиса, так и моей мысли о переходе от американо-советской эклектики через создание новой городской среды к новому содержанию общественных отношений:
«В стране третьего мира, где тротуары есть, они узкие, потому что главные люди — на дороге, им надо проехать с гиканьем и свистом мимо серых изб родины. Зачем фонари, когда есть фары, да и к чему слова, когда на небе звёзды? Страна первого мира — это страна спешившегося города. Спешились и идём, во-первых, потому, что не страшно, личностей у стен или маячащих впереди не боимся, к шагам за спиной не прислушиваемся. Во-вторых, потому, что есть куда пойти. Это страна исполнившихся заветов Достоевского: тут человеку есть куда пойти, человек тут прогуливается, как хозяин, из кафе в магазин (книжные тоже считаются), из магазина в антикафе, по дороге может попасть в музей. Мы привыкли, что в городе это так, но в советском городе так не было, и в постсоветском тоже. И во многих тысячах городов мира это до сих пор не так. Наконец, страна первого мира — это страна равенства водителя и пешехода с некоторым преимуществом последнего. Первый мир защищает слабых, третий уступает сильному. Человек с деньгами не хозяин в городе, где у автомобиля нет преимущества».
Для меня Москва стала родным городом в 2008 году, и первые впечатления совпадали с мнением одного моего знакомого, который высказался, что Москва в России осталась заповедником 1990-х. И действительно, тогда складывалось впечатление, что скорее в провинциальных городах, таких как Нижний Новгород или Санкт-Петербург, вызревают зачатки новой русской жизни.
Москва же поражала показным снобизмом и культом денег. Каждый строил своё собственное благополучие в отдельно взятой квартире, а город был лишь средством к достижению своих целей, и на него никто не обращал внимания. В Москве не жили, а работали и выживали среди буйства реклам и фешенебельных ресторанов, разместившихся среди бардака уличных павильонов и тяготеющего к ним уличного криминала.
Но взятый новым градоначальником курс на благоустройство города вдруг стал открывать этот город совершенно с новых сторон. Сначала появились ставшие уже знаменитыми московские парки и лесные зоны: когда они были превращены из заброшенных зарослей в городские места отдыха, то мне, как и многим москвичам, открылось, что Москва — удивительно приспособленный для прогулок город. И люди вышли в московские парки.
Помните старые фильмы? Оказывается, прогулки в парках, танцы на летних площадках и просмотр киноклассики в открытых кинотеатрах любят и современные москвичи, причём всех возрастов.
Изменилось и отношение к городу: если раньше из Москвы хотелось вырваться, то теперь она стала местом жизни. Когда с улиц убрали торговые павильоны и рекламные растяжки, мы увидели, что Москва — это крайне красивый и очень чистый город. А потом, в результате не так уж и заметной простому горожанину работы по упорядочению транспорта, отладки точек услуг и торговли, пришло новое открытие: Москва ещё и очень современный и комфортный город, во всяком случае по сравнению с Берлином или Римом. Москва стала городом, в который хочется возвращаться.
И ещё интересный момент — пресловутые московские хипстеры, составившие основную массу протестующих в 2012 году, нашли себя в обновлённом городе: они стали работать, открывая свои уютные кафе, закусочные, фургончики с уличной едой и кофе на вынос, создавая для них дизайн и службы доставки. То есть развивая тот пресловутый малый бизнес и рынок услуг, которого так не хватает экономике России. И оказалось, что хипстеры никакие ни агенты Госдепа, а общительные приятные ребята, которые рады вам улыбаться, потому что они знают и любят своих клиентов и покупателей, и сегодня вместо уличных протестов они проводят фестивали уличной еды.
Впрочем, молодых ребят всё чаще можно встретить и на московских стройках по благоустройству города — город, поставив целью выйти на самый высокий мировой уровень по благоустройству, начал применять всё более сложные технологии, которые уже не могут выполнять сезонные гастарбайтеры, и стал востребован труд квалифицированных рабочих, обученных обращаться с более сложной техникой и ответственно подходить к работе. То есть Москва становится городом, в котором не только приятно жить, но и работать, причём не делать деньги, а именно работать, созидая и получая вознаграждение за свой труд.
Но развитие общественной среды — только одна, хотя и важная часть инфраструктуры быта. Гораздо большее значение имеет жильё. И здесь политика города направлена на то, чтобы вернуть людей в город. Сегодня активно застраиваются комфортным жильём простоявшие двадцать лет заброшенные промзоны, непосредственно примыкающие к центру города.
Впервые в Москве образовался переизбыток жилья и цены на него медленно, но уверенно стали становиться более доступными. А это означает, что появляется шанс вернуться в город тем, кто из-за дороговизны вынужден был поселиться в микрорайонах за пределами Москвы и сегодня должен тратить по три-четыре часа в сутки, чтобы доехать до работы и вернуться с неё.
Существенный вклад в развитие инфраструктуры личного пространства внесёт и программа реновации жилищного фонда — пресловутое расселение хрущёвок. И, что опять крайне важно, в результате решения вопроса личного пространства на месте хаотичной хрущёвской застройки будет создана современная и комфортная городская среда.
Но вроде бы какое отношение имеет растущее благополучие моск вичей к рождению нового русского образа жизни? Всё очень просто. Новая инфраструктура в некотором отношении насильственно меняет быт. Поэтому инициаторы смены образа жизни всегда являлись ещё и градостроителями. Изменённый быт, в свою очередь, отражается на мировоззрении людей, на их отношении к жизни. И очень важно, чтобы в такие критичные моменты в обществе возобладало позитивное мировоззрение (тот самый цемент, скрепляющий инфраструктуру), а оно возникает только у людей, осознающих себя достойными, уверенными в себе и свободными.
Тут я вновь процитирую Александра Баунова: «То достоинство, из которого рождается свобода и её институты, — это не одинокое достоинство гордого интеллектуала, окружённого не доросшей до его вкусов толпой. Институты рождаются из достоинства самой толпы, а оно — среди прочего — из увеличения квадратных метров обочины на пешехода, который не толкается, не протискивается, чертыхаясь, не конкурирует и тут за скудные ресурсы, а идёт себе мил человек куда глаза глядят и едущим мимо в санях с бубенцами не завидует, в том числе потому, что ехать им не слаще, чем ему идти. Именно из человеческого достоинства рождаются институты, а не наоборот: человеку, потерявшему достоинство, можно навязывать идеалы свободы ровно с обратным результатом, как уже не раз пробовали и сейчас местами продолжают».
Да, я соглашусь: проводя масштабную реконструкцию Москвы, делая её комфортной и современной, государство и мэрия возрождают чувство достоинства русского человека, простого русского человека, открывают ему возможности для общественного творчества — создания тех пресловутых общественных институтов, которые суть и есть традиции и обычаи, составляющие образ жизни.
И когда смотришь на появляющиеся в Москве ростки русского достоинства, почему-то возникает уверенность, что выросший из них московский образ жизни создаст не только институты, но и ценности и культуру, способные стать привлекательными не только для всей России (как это уже не раз было в истории), но и для всего мира. И это будет впервые.
(Продолжение следует...)
По теме: "Да ну вас, страдальцев!" - высказывания Д.Кондрашова о Москве вызвали бурные дебаты в соцсетях
Позиция автора может не совпадать с позицией редакции
