Магические знаки Марины Цветаевой
Евгения КИРШ
Вольно и невольно я всегда ищу в них созвучия с собой, ищу среди Великих «своих», «однокоренных», и, найдя, начинаю любить страстно, преданно и ревниво.
С Мариной Цветаевой меня сроднил ее цикл стихов «Подруга». И потом понеслось! «Мать и музыка», «Повесть о Сонечке», «Пленный дух», «Крысолов», «Феникс», «Легкомыслие! – Милый грех»…
При всей цветаевской заоблачной недостижимости, мне кажется, что я понимаю каждый ее слог, знаю, почему они и зачем каждая запятая в ее текстах. Написать, как она, не смогу никогда. Но могу понять то, что ею написано.
Чем дальше я знакомилась с наследием Марины Ивановны, тем гуще становилось чувство «однокоренного», тем чаще мне встречались магические знаки, доказывающие, что мой к ней интерес более чем не случаен.
У меня есть дочь, ее зовут Александра. Ни одно из общепринятых уменьшительных форм этого имени мне не нравилось, «Саша» казалось слишком мужским, «Шурочка» - устарелым. И как-то так само собой получилось, что я стала звать свою дочь Алей. Алей же называла свою дочь и Цветаева, хотя ее полное имя было Ариадна. Клянусь, об этом я узнала после того уже, как окрестила свою Александру Алей!
И еще один факт о детях. Если бы моя Аля родилась бы мальчиком, то мы назвали бы ее Георгом. Георгием звали и сына Цветаевой. Она долго объясняла Пастернаку, почему не назвала его Борисом, хотя хотела это сделать. Но так или иначе, но имя ему было не Борис. А Георгий.
Бывают такие совпадения? Видимо, да. Значат ли они что-то? Да. Если хотеть в это верить.
Кстати, хорошо, что Александра не надумала рождаться мальчиком. Судьба уберегла меня от Мура (Георгия):
«Синее знамя? Синих знамен нет. Только у канaков пучки пламени? Но ведь сосны — зеленые. Я так не вижу, и никто не видит. У Вас белая горячка: синее знамя, красные сосны, зеленый змей, белый слон. Как? Вы не любите красивой природы? Вы — сумасшедшая! … Для кого Вы пишете? Для одной себя!»
Как же тяжело слышать такие слова от собственного ребенка! Нет, спасибо, я уж как-нибудь лучше буду рядом с Алей… Она в меня верит.
С девятилетней Алей Марина Цветаева в 1922 году приезжает из Москвы в Берлин. Эмигрирует. Бежит от гегемонии пролетариата, нищеты и разрухи, к мужу и издателям в Европу.
С вокзала поехали на Пражскую площадь, где жил Илья Эренбург. Ариадна вспоминала об этом так: «Прагерплац оказался маленькой уютной площадью, даже площадкой, вроде нашей московской Собачьей, только на чужеземный лад».
Лето 2005 года. Я впервые приехала в Берлин из Дрездена в гости к своему будущему мужу, почему-то изначально предпочитая в наших отношениях вариант «лучше уж вы к нам». Гуляя по Берлину, мы попали в «Шарлоттенград».
И на Пражской площади, как сейчас помню, происходил такой диалог:
- Если мы будем с тобой жить в Берлине, то я хочу жить именно здесь! Почему-то мне тут нравится.
- Ха! Ты была бы не русская, если бы тебе здесь не нравилось!
Гораздо позже уже, начав искать следы Марины в Берлине, я обнаружила, что стояли мы тогда возле здания, на месте которого как раз и находился тот самый дом, где жили Эренбурги, а внизу располагалось литературное кафе Прагер Диле, место сбора русских литераторов-эмигрантов.
«Pragerdiele» на Pragerplatz’e. Столик Эренбурга, обрастающий знакомыми и незнакомыми. Оживление издателей, окрыление писателей. Обмен гонорарами и рукописями. (Страх, что и то, и другое скоро падет в цене.) Сижу частью круга, окружающего». [курсив здесь и далее мой, Е.К.]
Владислав Ходасевич обозвал Прагер Диле голубым аквариумом:
А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме темном,
В аквариуме голубом —
Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб…
В те времена по площади ходили трамваи, сейчас – уже нет… Сейчас на месте Прагер Диле – кафе-мороженое и итальянский ресторан с окнами во всю стену (чем не аквариум?), называется San Marino. Вам тоже слышится мистика в этом названии?
Нет, я понимаю, что Сан-Марино – это государство, и никакого отношения к Марине Цветаевой это слово не имеет, но все же… Все же не назвали они этот ресторан ни Тоскана, ни Ла Травиата, ни Дон Корлеоне, они дали ему имя Сан-МАРИНО!
Я тоже прибыла в Берлин из Москвы. И тоже, как и Марина Ивановна, вслед за мужем. Не от нищеты уже приехала, но за деньгами. Работа мужа обязывала. Думали, приедем ненадолго, собирались возвращаться обратно в Москву. Которую я нежно полюбила, живя там.
В Берлине я долгое время, больше года, наверное, жила только физически, душой оставаясь в Москве. Сидела в соцсетях, в скайпе, на телефоне, знала, какая в Москве сегодня погода и какой длины пробки. Берлин воспринимала, как безликую оболочку.
«Моя неудача в эмиграции — в том, что я не эмигрант, что я по духу, то есть по воздуху и по размаху — там, туда, оттуда…»
Моя Александра постоянно твердила: Мама, когда мы поедем домой?! Ей было три года, когда мы переехали в Берлин. И целый год после переезда она плакала по Москве…
«В дивном граде сем,
В мирном граде сем,
Где и мертвой мне
Будет радостно…»
После Москвы в Берлине мне было нерадостно, серо, холодно. Со временем ощущение неприятия немного схлынуло. Но все же скоро собираюсь-таки отсюда уехать. И тут снова магия! На это раз магия цифры семь. 77 дней прожила Марина Цветаева в Берлине. Я прожила в этом городе 7 лет.
«Я в Берлине надолго, хотела ехать в Прагу, но там очень трудна внешняя жизнь… Здесь очень хорошо жить, не город (тот или иной) – безымянность – просторы!»
Да, внешняя жизнь в Берлине легка…
При всей нынешней берлинской креативности и инновативности здесь все же чувствуется Пруссия. Здесь прусский дух, здесь «Прусью» пахнет!
«Маринин несостоявшийся Берлин. Не состоявшийся потому, что не полюбленный; не полюбленный потому, что после России – прусский, после революционной Москвы – буржуазный, не принятый ни глазами, ни душой: неприемлемый. В капитальности зданий, традиционном уюте кафе, разумности планировки, во всей (внешней) отлаженности и добротности города Марина учуяла одно: казармы».
А ведь любила же Цветаева Германию! «Во мне много душ. Но главная моя душа — германская», писала она. Немецкий язык был ее вторым родным, в детстве и юности она много времени провела в Дрездене и в Шварцвальде и любила их безумно!
«Франция для меня легка, Россия — тяжела. Германия — по мне. Мое вечное schwärmen [мечтать, восторгаться – E.K.]. В Германии это в порядке вещей, в Германии я вся в порядке вещей, белая ворона среди белых».
Эти строки о родстве с Германией написаны Мариной Ивановной примерно в 1919 году. В 22-м она по приезду в Берлин видит одно: чуждые ей казармы. Почему все так изменилось за три года?
У Марины Цветаевой произошло крушение жизни и страны. Творческая невостребованность, голод, истерика властей, эмиграция Сергея Эфрона и потеря связи с ним.
В 1919-м она отдает двух своих дочерей в приют, по чужому совету, якобы, там их будут лучше кормить. Но их там совсем почти не кормили. Свою трехлетнюю Ирину Цветаева больше не увидит.
Страну Советов покидают все, кто не смог смириться с новой властью. Решается на эмиграцию и Цветаева.
«… уехали из Москвы: быстро, неприметно, словно вдруг сойдя на нет».
По сравнению с агонизирующей Москвой столица Германии смотрелась аккуратной и холеной, и это – несмотря на поражение в войне и страшную инфляцию. За один доллар в сентябре 1921 года давали 101 немецкую марку, в октябре 20-го – 4472 марки, а в ноябре 23-го – 4,2 миллиарда! Любой иностранец, имеющий на руках валюту, мог прожить здесь какое-то время относительно безбедно.
В 1922 году в Берлине русских книг издавалось больше, чем немецких. Марина уезжает в Германию, чтобы работать, чтобы издаваться. Ее юношеская преклонение перед Гете, Гейне, Рейном, Бахом, страной, в которой «в каждом конторщике дремлет поэт» разбивается о встречу с «бюргерами», причем «бюргерами» обнищавшими и обозленными. «Не путайте туризм с эмиграцией!», так напутствовали бы Цветаеву сегодняшние циники. Я думаю, что она отлично понимала эту разницу, потому и «проходила сквозь строй домов, витрин, людей как сквозь сон».
Когда я переехала жить в Германию, мне тоже пришлось расстаться с некоторыми иллюзиями, любовно нарощенными мной и моими преподавателями на факультете иностранных языков. Я ехала жить в страну der Dichter und Denker (поэтов и мыслителей), а, приехав, обнаружила, что мещан и невеж в ней гораздо больше.
Причем мое первое в ней пристанище – пропитанный историей и классикой город-куколка Дрезден – еще сумел сохранить во мне остатки мечты о прекрасном, а вот суровый Берлин ударил по ним со всей своей 3,5-миллионной мощью, неприветливостью продавцов, врачей и официантов, непостоянством дружб, суровостью дождей и каким-то совершенно необъяснимым чувством, что здесь нужно ходить строем.
Дождь убаюкивает боль.
Под ливни опускающихся ставень
Сплю. Вздрагивающих асфальтов вдоль,
Копыта – как рукоплесканья.
Поздравствовалось – и слилось.
В оставленности светозарной,
Над сказочнейшим из сиротств
Вы смилостивились, казармы!
Можно ли найти параллели между моими ощущениями от Берлина и чувствами, которые испытывала к нему Марина Цветаева? С некоторой натяжкой, да. Преувеличиваю ли я размеры совпадений в ее и моей жизни? Да, но не могу перестать делать это.
Я понимаю, что специально выискиваю параллели. Но в этом моем стремлении нет ни желания «примазаться» к великому Поэту, ни желания доказать, что я чем-то похожа на Нее. Есть потребность читать знаки, верить, что в твоей судьбе не все случайно.
Есть желание в опыте «соплеменницы» обнаружить для себя истины, до которых сама еще не дошла, и, благоговейно прочитав открытую книгу ее души, впустить в себя ее взгляд как Третий глаз.
Евгения Кирш
Фото автора, а также из открытых источников
